Неточные совпадения
Подошедши к окну, он
начал рассматривать бывшие перед ним виды: окно глядело едва ли не в курятник; по крайней мере, находившийся перед ним узенький дворик весь
был наполнен
птицами и всякой домашней тварью.
— Послушай-ка, — вдруг
начал он, выпучив глаза и чему-то обрадовавшись, так что хмель почти прошел, — да нет, боюсь, не скажу, не выпущу из головы такую
птицу. Вот сокровище-то залетело…
Выпьем, кум,
выпьем скорей!
Другая причина — приезд нашего родственника Бориса Павловича Райского. Он живет теперь с нами и, на беду мою, почти не выходит из дома, так что я недели две только и делала, что пряталась от него. Какую бездну ума, разных знаний, блеска талантов и вместе шума, или «жизни», как говорит он, привез он с собой и всем этим взбудоражил весь дом,
начиная с нас, то
есть бабушки, Марфеньки, меня — и до Марфенькиных
птиц! Может
быть, это заняло бы и меня прежде, а теперь ты знаешь, как это для меня неловко, несносно…
Говоря это, он прицелился и выстрелил в одну из свиней. С ревом подпрыгнуло раненное насмерть животное, кинулось
было к лесу; но тут же ткнулось мордой в землю и
начало барахтаться. Испуганные выстрелом
птицы с криком поднялись на воздух и, в свою очередь, испугали рыбу, которая, как сумасшедшая, взад и вперед
начала носиться по протоке.
Вся хитрость состоит в том, чтоб уловить гаршнепа в ту минуту, когда он, сделав уступку ветру и
будучи отнесен им в сторону,
начнет опять лететь прямо; тут выходят такие мгновения от противоборства ветра и усилий
птицы, что она стоит в воздухе неподвижно; опытные стрелки знают это и редко дают промахи по гаршнепам.
Затем орлан сорвался с ветки и стремительно полетел по наклонной плоскости, забирая влево и стараясь как можно скорее выравняться с противником. Другая
птица, что
была выше него,
начала трепетать крыльями, чтобы задержаться на одном месте, но потом вдруг стремительно кинулась на своего врага, промахнулась и так снизила, что едва не задела меня своим крылом.
Степь не
была уже так хороша и свежа, как бывает весною и в самом
начале лета, какою описывал ее мне отец и какою я после сам узнал ее: по долочкам трава
была скошена и сметана в стога, а по другим местам она выгорела от летнего солнца, засохла и пожелтела, и уже сизый ковыль, еще не совсем распустившийся, еще не побелевший, расстилался, как волны, по необозримой равнине; степь
была тиха, и ни один птичий голос не оживлял этой тишины; отец толковал мне, что теперь вся степная
птица уже не кричит, а прячется с молодыми детьми по низким ложбинкам, где трава выше и гуще.
— Нет, выгода должна
быть, только
птицы совсем ноне не стало. А ежели и
есть птица, так некормна, проестлива. Как ты ее со двора-то у мужичка кости да кожа возьмешь — начни-ка ее кормить, она самоё себя съест.
Но капитан не пришел. Остаток вечера прошел в том, что жених и невеста
были невеселы; но зато Петр Михайлыч плавал в блаженстве: оставив молодых людей вдвоем, он с важностью
начал расхаживать по зале и сначала как будто бы что-то рассчитывал, потом вдруг проговорил известный риторический пример: «Се тот, кто как и он, ввысь быстро, как
птиц царь, порх вверх на Геликон!» Эка чепуха, заключил он.
— Если бы у господина Марфина хоть на копейку
было в голове мозгу, так он должен
был бы понимать, какого сорта
птица Крапчик: во-первых-с (это уж советник
начал перечислять по пальцам) — еще
бывши гатчинским офицером, он наушничал Павлу на товарищей и за то, когда Екатерина умерла, получил в награду двести душ.
Время стоит еще раннее, шестой час в
начале; золотистый утренний туман вьется над проселком, едва пропуская лучи только что показавшегося на горизонте солнца; трава блестит; воздух напоен запахами
ели, грибов и ягод; дорога идет зигзагами по низменности, в которой кишат бесчисленные стада
птиц.
Ветхая просвирня бежала, подпрыгивая и подскакивая, как бегают дурно летающие
птицы, прежде чем им подняться на воздух, а Варнава шел тихо; но тем не менее все-таки трудно
было решить, могла ли бы просвирня и при таком быстром аллюре догнать своего сына, потому что он
был уж в конце улицы, которую та только что
начинала.
Наконец, в половине июня, чтобы
поспеть к Петрову дню,
началу сенокоса, нагрузив телеги женами, детьми, стариками и старухами, прикрыв их согнутыми лубьями от дождя и солнца, нагромоздив необходимую домашнюю посуду, насажав дворовую
птицу на верхи возов и привязав к ним коров, потянулись в путь бедные переселенцы, обливаясь горькими слезами, навсегда прощаясь с стариною, с церковью, в которой крестились и венчались, и с могилами дедов и отцов.
Окончив куренье, Алексей Абрамович обращался к управителю, брал у него из рук рапортичку и
начинал его ругать не на живот, а на смерть, присовокупляя всякий раз, что «кончено, что он его знает, что он умеет учить мошенников и для примера справедливости отдаст его сына в солдаты, а его заставит ходить за
птицами!»
Была ли это мера нравственной гигиены вроде ежедневных обливаний холодной водой, мера, посредством которой он поддерживал страх и повиновение своих вассалов, или просто патриархальная привычка — в обоих случаях постоянство заслуживало похвалы.
— Ну чем лучше меня глупые куры? А их кормят, за ними ухаживают, их берегут, — жаловалась она Канарейке. — Тоже вот взять голубей… Какой от них толк, а нет-нет и бросят им горсточку овса. Тоже глупая
птица… А чуть я подлечу — меня сейчас все и
начинают гнать в три шеи. Разве это справедливо? Да еще бранят вдогонку: «Эх ты, ворона!» А ты заметила, что я получше других
буду да и покрасивее?.. Положим, про себя этого не приходится говорить, а заставляют сами. Не правда ли?
И перед ним
начал развиваться длинный свиток воспоминаний, и он в изумлении подумал: ужели их так много? отчего только теперь они все вдруг, как на праздник, являются ко мне?.. и он
начал перебирать их одно по одному, как девушка иногда гадая перебирает листки цветка, и в каждом он находил или упрек или сожаление, и он мог по особенному преимуществу, дающемуся почти всем в минуты сильного беспокойства и страдания, исчислить все чувства, разбросанные, растерянные им на дороге жизни: но увы! эти чувства не принесли плода; одни, как семена притчи,
были поклеваны хищными
птицами, другие потоптаны странниками, иные упали на камень и сгнили от дождей бесполезно.
Взял и вдруг все продал. Трактирщик тут у нас по близости на пристани процвел — он и купил. В нем уж, наверное, никакого „духу“, кроме грабительства, нет, стало
быть, ему честь и место. И сейчас на моих глазах, покуда я пожитки собирал, он и распоряжаться
начал:
птицу на скотном перерезал, карасей в пруде выловил, скот угнал… А потом, говорит,
начну дом распродавать, лес рубить, в два года выручу два капитала, а наконец, и пустое место задешево продам.
Подобные случаи повторялись со мною не один раз: я имел возможность иногда наблюдать своими глазами и во всех подробностях такие, для охотника любопытные, явления, то
есть: как по-видимому неподстреленная
птица вдруг
начнет слабеть, отделяться от других и прятаться по инстинкту в крепкие места; не успев еще этого сделать, иногда на воздухе, иногда на земле, вдруг
начнет биться и немедленно умирает, а иногда долго томится, лежа неподвижно в какой-нибудь ямочке. Вероятно, иная раненая
птица выздоравливает.
Прежде охотники привязывали бубенчик к ноге; но этот способ несравненно хуже: бубенчик
будет беспрестанно за что-нибудь задевать и как раз сломается; когда же ястреб с перепелкой сядет в траву или в хлеб, то звука никакого не
будет; а бубенчик в хвосте, как скоро ястреб
начнет щипать
птицу, при всяком наклонении головы и тела станет звенеть и дает о себе знать охотнику, в чем и заключается вся цель.
Этот охотник в продолжение всей зимы почти ежедневно травил таким образом сорок и кормил ими ястреба, который оставался совершенно здоров,
начинал линять очень рано, в
начале мая, и совершенно
поспевал к травле еще в конце июня месяца: очевидно, что мясо сорок хищным
птицам здорово.
Когда корм дается общий, в корыте, то поневоле
едят вместе, но беспрестанно огрызаясь друг на друга. Лисята очень прожорливы, и трудно их накормить до отвала; до живых
птиц весьма лакомы и, прежде чем
начнут есть, перегрызают им крылья, а потом шею, что делают даже и с мертвыми
птицами: очевидное доказательство слепого инстинкта, который не умеет различать живых
птиц от мертвых и употребляет ненужную предосторожность.
Когда он
был здоров, его постоянно можно
было видеть с каким-нибудь ребенком из труппы; за неимением такого, он возился с собакой, обезьяной,
птицей и т. д.; привязанность его рождалась всегда как-то вдруг, но чрезвычайно сильно. Он всегда отдавался ей тем упорнее, чем делался молчаливее с товарищами,
начинал избегать с ними встреч и становился все более и более сумрачным.
Западня
была открыта, и
птиц начинали выпускать.
Родился ребёнок, переменилась жена моя: и голос у неё крепче стал, и тело всё будто бы выпрямилось, а ко мне она, вижу — как-то боком стоит. Не то, чтобы жадна стала, а
начала куски усчитывать; уж и милостыню реже подаёт, вспоминает, кто из мужиков сколько должен нам. Долги — пятаки, а ей интересно. Сначала я думал — пройдёт это; я тогда уже бойко
птицей торговал, раза два в месяц ездил в город с клетками; бывало, рублей пять и больше за поездку возьмёшь. Корова
была у нас, с десяток кур — чего бы ещё надо?
Поцеловались мы, и пошёл он. Легко идёт, точно двадцать лет ему и впереди ждут одни радости. Скучно мне стало глядеть вслед этой
птице, улетающей от меня неизвестно куда, чтобы снова
петь там свою песнь. В голове у меня — неладно, возятся там мысли, как хохлы ранним утром на ярмарке: сонно, неуклюже, медленно — и никак не могут разложиться в порядке. Всё странно спуталось: у моей мысли чужой конец, у чужой — моё
начало. И досадно мне и смешно — весь я точно измят внутри.
Ляжет на спину, руки под голову, зажмурит глаза и заведёт своим тонким голосом что-нибудь из литургии заупокойной.
Птицы замолчат, прислушаются, да потом и сами вперебой
петь начнут, а Ларион пуще их, а они ярятся, особенно чижи да щеглята или дрозды и скворцы. До того он допоётся, бывало, что сквозь веки из глаз у него слёзы текут, щёки ему мочат и, омытое слезами, станет серым лицо его.
— Чудны вы мне, Фекла Зиновьевна, с вашей глупостью! Каково
было бы вам слушать, если бы я
начал толковать о ваших нитках или кормленных
птицах? Так и тут. Наук совсем не знаете, а толкуете об них.
Ведь в природе кедр и иссоп питаются и цветут, слон и мышь движутся и
едят, радуются и сердятся по одним и тем же законам; под внешним различием форм лежит внутреннее тождество организма обезьяны и кита, орла и курицы; стоит только вникнуть в дело еще внимательнее, и увидим, что не только различные существа одного класса, но и различные классы существ устроены и живут по одним и тем же
началам, что организмы млекопитающего,
птицы и рыбы одинаковы, что и червяк дышит подобно млекопитающему, хотя нет у него ни ноздрей, ни дыхательного горла, ни легких.
Так молодой воробей и
начал жить и везде, где только мог, делал всем добро: выкармливал выпавших из гнезда птенцов, носил еду больным
птицам,
пел песни обездоленным.
Наконец он вышел. Собрав вокруг себя всех монахов, он с заплаканным лицом и с выражением скорби и негодования
начал рассказывать о том, что
было с ним в последние три месяца. Голос его
был спокоен, и глаза улыбались, когда он описывал свой путь от монастыря до города. На пути, говорил он, ему
пели птицы, журчали ручьи, и сладкие, молодые надежды волновали его душу; он шел и чувствовал себя солдатом, который идет на бой и уверен в победе; мечтая, он шел и слагал стихи и гимны и не заметил, как кончился путь.
Как я узнал про тайну происхождения человека. — Кажется,
был я тогда в третьем классе. Не помню, в сочинении ли, или в упражнениях на какое-нибудь синтаксическое правило, я привел свое наблюдение, что петух — очень злая
птица: часто вдруг, ни за что, ни про что, погонится за курицей, вскочит ей на спину и
начнет долбить клювом в голову. Класс дружно захохотал, а учитель, стараясь подавить улыбку, наклонился над классным журналом. Я
был в большом недоумении.
Молвил Гзак Кончаку:
«Если сокол ко гнезду долетит,
Соколенка мы расстреляем стрелами злачеными!»
Гзак в ответ Кончаку:
«Если сокол ко гнезду долетит,
Соколенка опутаем красной девицей!»
И сказал опять Гзак Кончаку:
«Если опутаем красной девицей,
То соколенка не
будет у нас,
Не
будет и красной девицы,
И
начнут нас бить
птицы в поле половецком...
Он
начал поднимать этот престиж, стараясь при всяком случае намекнуть, что он
был близок к «жар-птице», но что она ему надоела.
Сказать, что все китайцы — торгаши, значит повторить общее место всех путешествий, но здесь, когда вы не сделаете шагу, чтобы не
быть окружёнными китайскими торговцами, предлагающими вам самые разнообразные товары,
начиная с живых
птиц и змей, фарфоровой посуды, трубок, хлыстов, нагаек и кончая китайскими порнографическими фотографиями, у вас невольно вырывается эта фраза.